Советская поэзия. Том второй

Непонятно, как можно покинуть

эту землю и эту страну,

душу вывернуть, память отринуть

и любовь позабыть, и войну.

Нет, не то чтобы я образцовый

гражданин или там патриот —

просто призрачный сад на Садовой,

бор сосновый да сумрак лиловый,

темный берег да шрам пустяковый —

это все лишь со мною уйдет.

Все, что было отмечено сердцем,

ни за что не подвластно уму.

Кто-то скажет: — А Курбский? А Герцен? —

Все едино я вас не пойму.

Я люблю эту кровную участь,

от которой сжимается грудь.

Даже здесь бессловесностью мучусь,

а не то чтобы там где-нибудь.

Синий холод осеннего неба

столько раз растворялся в крови —

не оставил в ней места для гнева —

лишь для горечи и для любви.

Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души

весь мир совсем не тот, каков он есть на деле.

Свистят над головой бесшумные стрижи,

несутся по песку стремительные тени.

Сквозь слезы на глазах вся жизнь совсем не та,

и ты совсем не та, и я совсем другою

тебя люблю всю жизнь, — какая слепота! —

уж лучше осязать твое лицо рукою.

Была одна мечта — подробно рассказать

о том, что на земле и на душе творится,

но слишком полюбил смеяться и страдать,

а значит, из меня не вышло очевидца.

А время шло. Черты подвижного лица

сложились навсегда, навеки огрубели.

Смешно, но это так: не понял до конца

ни женских голосов, ни ласточкиной трели.

А если понимал хоть на единый миг,

а если прозревал хотя бы на мгновенье,

то многого хотел — чтоб этот шумный мир

мне заплатил сполна за каждое прозренье.

Об этом обо всем я размышлял в глуши

под сиротливый звук полночного напева…

Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души

надежнее всего глядеть в ночное небо.

Где вечный свет луны и Млечного огня,

и бесконечность мглы, и вспышек моментальность

оправдывают все, что в сердце у меня, —

мой невеликий мир, мою сентиментальность.

От Великой ГЭС до Усть-Илима

вечных сосен черная гряда,

красная строительная глина,

светлая байкальская вода…

Я люблю тебя, большое время,

но прошу — прислушайся ко мне:

не убей последнего тайменя,

пусть гуляет в темной глубине.

Не губи последнего болота,

загнанного волка пощади,

чтобы на земле осталось что-то,

от чего щемит в моей груди.

Пусть она живет счастливой болью

и, прочтя свой жребий в небесах,

всю земную волю и неволю

в должный час благословит в слезах…

День и ночь грохочут лесовозы.

День и ночь в пустынный небосвод

сладкий дым ангарской целлюлозы

величавым облаком плывет.

Облака плывут в Афганистан,

Туполанг течет к Афганистану…

Я еще от жизни не устал

и до самой смерти не устану.

Я подкрался, словно в забытьи,

по гранитной осыпи к обрыву

и рывком из бешеной струи

выбросил сверкающую рыбу.

И, очаг под камнем разведя,

захмелел от золотого чаю…

Отвечаю только за себя —

больше ни за что не отвечаю!

Отвечаю, что не пропаду,

не сорвусь ни в пропасть и ни в реку…

С деревом и с пламенем в ладу

хорошо живется человеку.

Без людских печалей и потерь

Я бы одиноким и свободным

прожил век, когда бы, как форель,

сердце было сильным и холодным.

Цокот копыт на дороге,

дальних колес перестук —

звук довоенный, далекий,

доисторический звук.

Некогда в детстве рожденный

влагой, землей, тишиной…

И навсегда заглушенный

временем, жизнью, войной.

Увидеть родину весной,

апрельским утром, в первый зной,

с разноголосицей грачей, с

последним холодком заречным,

с потрескиванием свечей

в ночь пасхи, с грудой новостей,

рассказанных случайным встречным.

Проснуться и услышать вдруг,

как заливается петух,

и удивиться наблюденью,

что пахнет в городе твоем

и свежевымытым бельем,

и сладким дымом, и сиренью…

Увидеть родину, когда

она темна и холодна,

и груды огненной листвы,

смешавшись с черною листвою,

на иней мраморной плиты

летят, и понимаешь ты,

что пахнет в воздухе зимою.

Живем мы не долго, — давайте любить

и радовать дружбой друг друга.

Нам незачем наши сердца холодить,

и так уж на улице вьюга!

Давайте друг другу долги возвращать,

щадить беззащитную странность,

давайте спокойной душою прощать

талантливость и бесталанность.

Ведь каждый когда-нибудь в небо глядел,

валялся в больничных палатах.

Что делать? Земля наш прекрасный удел —

ищи среди нас виноватых.

Добро должно быть с кулаками.

Добро суровым быть должно,

чтобы летела шерсть клоками

со всех, кто лезет на добро.

Добро не жалость и не слабость.

Добром дробят замки оков.

Добро не слякоть и не святость,

не отпущение грехов.

Быть добрым не всегда удобно,

принять не просто вывод тот,

что дробно-дробно, добро-добро

умел работать пулемет,

что смысл истории в конечном

в добротном действии одном —

спокойно вышибать коленом

добру не сдавшихся добром.