Советская поэзия. Том второй

В темноте почти,

в тесноте,

на печи —

на теплое место —

к домашнему солнышку

сказки сели погреться:

ребрышко к ребрышку.

Чтоб не смог

сон уломать —

сказку сказывает мать:

— Ты не спи, малышка ушлый,

ты не спи. И сказку слушай:

птицы спят в ветвях густых —

этой сказки нет у них!

Если будешь слушать смирно,

без шлепков

и без хлопот, —

на свои на именины

тебя месяц позовет,

старый, добрый месяц лысый

под студеной шубой лисьей,

он с подоблачных высот

звезд пригоршню сыпанет

в обе руки, в обе горсти!

Нет?

Тогда другую в гости

приглашу, скажу: «Пожалуй!»

Накладу в печь больше дров,

принесет она, пожалуй,

целую подушку снов!

На печи,

на сугреве

сказки новые сели,

сказки сели, как гуси,

кличу их: «Гули-гули!..»

Сказки слушаю, надеясь,

что придет с войны отец…

За окошком нашим месяц

тает,

будто леденец.

Вьюга ходит

вкось

по снегу,

так лишь ходит

лось

по следу, —

жж! —

и вот уже с кита

встала новая скирда!

На заре узоры гладки,

на окне морозный пух…

Сказки словно на салазки

посадили меня — ух!

Через зимы,

через ветры

я лечу,

лечу,

лечу,

через рощи, что одеты

в черно-бурую лису!

Через веси, через песни!..

Стоп! У нашего двора.

На печи как будто в пекле —

от сосновых дров жара,

на печи как будто в марте!

Укачав, как на возу,

вороной каленой масти

сон в глазах наспал слезу…

И, уставший, как от гонки,

как набегавшись в лапту,

сказки глажу я по холке

и под бок их греть кладу!

Печь, вся жаром залитая,

будет доброй до утра.

Сказки глажу,

засыпая:

— Спите, сказки! Спать пора!

В избе, где нет без мужика достатка,

на самой крайней улице села

она живет —

последняя солдатка,

степенна, крепкотела и бела.

Ни матери, ни мужа, ни ребенка —

кругом одна уже который год,

и лишь порой нетрезвый мужичонка

на огонек привычно забредет.

— Кто там? — на стук откликнется охотно,

а у самой забьется вдруг в груди.

— Я так, Марина, вижу, светят окна,

на разговор… Чтоб душу отвести. —

Поставит чай, поправит наспех платье,

отсядет в тень от строгого огня,

податливой улыбкою

и статью

ночного посетителя дразня.

К такой носить не водку, а подарки

и душу открывать свою в тоске.

А он глядит, как нежно дышат ямки

на правом и на левом локотке,

разглядывает молча, без заминки,

как дышит всею грудью тяжело,

как медленно стекает по ложбинке

от шеи — вниз

спокойное тепло…

Раскаяньем и горечью объята,

она привыкла думать напрямик:

«Ну вот пришел, а в чем я виновата?

Что из того,

что он не мой мужик!»

Она прижмется головой украдкой

к его груди, доверчива, нежна,

на этот миг — не прежняя солдатка,

а как у всех —

невеста иль жена…

Кто все поймет, а кто ее осудит…

А утром все не так уже, все — врозь.

Уйдет

и попрощаться с ней забудет

с похмельной головой

случайный гость…

Она идет, душою всей святая,

и слышит:

— Поглядите, какова! —

Она идет спокойно,

как святая,

разлучница,

солдатская вдова.

Идет она,

стеснительна по-русски,

и думает отчаянно про то,

чтоб около локтей на старой блузке

протертых дыр не увидал никто.

В моей родительской глуши,

заночевав среди соломы,

стучат,

стучат,

стучат дожди

о ставни, словно почтальоны.

Я берегу тоску избы

который год неотвратимо

по круглому комочку дыма,

что выкатился из трубы.

Она еще жива, изба,

не зря ведь тычется спросонок

в глухую ставень, как теленок,

лучом

упавшая звезда…

Я берегу тоску избы

и в памяти,

и в каждой строчке!

Туда, как пестрые столбы,

бегут года поодиночке!

Я жду, что вот за много лет

в избе, куда стучится дождик,

распустится однажды свет

и задрожит вдруг, как листочек!

О тяга в дальние места,

нам даль сверкнет — и станет тускло!

У каждого своя изба,

куда не суждено вернуться…

И все ж захолодит от стуж,

и так потянет тебя в глушь,

где в изморози, как в пуху

цыплячьем,

средь тиши и света,

прижавшись тесно к лопуху,

с росою высыхает лето.

Немало нас, что от своей

избы,

прислушиваясь к веку,

от дальних дней и от дождей

разъехались по белу свету!

Сны высыпали, как грибы,

в глаза — и стало все не просто,

что ходит мать лишь

от избы

тебя встречать до перекрестка.

Остановите, поезда,

возле нее свои вагоны.

Стоит село.

Стоит изба.

Стучат дожди, как почтальоны.

Чтобы у нас с тобой

все было в жизни равно,

люби меня тоской,

люби самодержавно.

Чтоб не убыть опять

душою, —

все морока! —

люби меня прощать,

люби обидеть строго.

Не бойся, что вернусь

я к прежним подозреньям,

ведь боль моя и грусть

освещены прозреньем.

Люби, что я такой,

люби за невезучесть,

чтобы одной тобой

моя слагалась участь.

Люби, чтоб я плечом

прикрыл —

лишь бой наступит,

люби меня мечом,

ведь меч не только рубит.

Люби, чтоб лучшим был,

веди меня по краю,

как я тебя любил,

за что — и сам не знаю.

Люби меня легко,

отверженно и грустно,

и больше ничего

на свете мне не нужно.

В моих словах простых

я жил, как в глухомани.

И ты, хотя бы миг,

люби меня заране.

Попробуй доберись

в судьбе моей до сути —

как будто вниз

всю жизнь

лечу на парашюте,

и кажется: вот-вот

и приземлюсь я во поле,

и век,

как самолет,

летит со мною в штопоре.

Люби меня, скорбя,

люби до самовластья,

люби,

чтоб я себя

обрек навек

на счастье.