Советская поэзия. Том второй

Гам, и щебет, и шелест полета,

Птичий пух и соломинки с глиною…

Берега, берега, вы как соты,

Так изрыли вас гнезда стрижиные!

Вы, как судьбы народные, круты.

Здесь, у вас, мои песни безвестные

Не найдут ли гнездо для приюта,

Хоть одно, хоть бы самое тесное?

Я знаю, что видел Муса

перед смертью во сне…

Родная деревня.

Мать печь затопила.

Лепешки из белой муки,

словно снег, на столе.

А солнце окно ослепило.

Прозрачное масло

горит, как янтарь,

и перья гусиные подле.

Мать мажет лепешки,

а после — их в печь,

точно в ларь.

Рука на цветастом подоле.

Так пахнет гречишное поле.

Потом потихонечку

будит его.

Скатилось с груди одеяло.

«Сыночек, вставай,

попей молоко.

Лепешки из печи достала.

И в школу пора.

Опоздаем, сынок…»

Шипит сковородка.

И сон берестой отлетает.

Деревья шумят,

шумят за стеной.

Так тихо —

проснуться и сил не хватает.

И запах полыни.

Тот веник вчера лишь связал.

Зеленая, легкая степь Оренбуржья…

Счастливая летняя степь Оренбуржья…

На солнце глядеть не устанут глаза,

там облако светлое кружится.

И плачет Муса, как ребенок, во сне.

Рукою до матери не дотянуться.

Лепешки из белой муки

тают, как снег, на столе.

Проснуться.

Проснуться.

Проснуться.

Два пополуночи. Бумага на столе.

Пиши, я говорю себе, работай неустанно.

Что отложил перо?

Стыдись: вон, в том окне,

Еще горит, горит огонь Туфана.

Уж если состязаться, то всерьез.

Пусть пламя песни, как в печи, запляшет.

Лишь два окна среди сугробов и берез

Горят в ночи на тихом озере Лебяжьем.

Окно в окно — струится разговор,

Как музыка — печальный, бессловесный…

Что не дает уснуть Туфану до сих пор?

Какая боль течет на снег сквозь занавески?

Приладил он на яблоньку для птиц

Кормушку с зернами. Душа его вместила

И состраданье к зимним хлопотам синиц,

И все снега, все ветры яростного мира.

Пусть друг за другом наши окна догорят,

Зарю мы встретили и радостной и юной!

Я счастлив — в мире пушкинском, подлунном

Живет Тукай. Туфаны — музыку творят!

У декабристов занял путь полгода,

У Чехова три месяца почти.

У нас…

Была бы летная погода —

И меньше суток до Читы лети!

Не на коне былинном — в ту сторонку

Помчался я на стреловидном «Ту».

Казалось, я был послан в высоту

За песнями — своими же — вдогонку.

За песнями летел я напрямик,

Где облака, как мысли, пробегали.

Я над тайгой зеленой их настиг,

Я их догнал на голубом Байкале.

Лес подо Ржевом. Снег подо Ржевом.

Сорок второй с его болью и гневом.

Жизни и смерти яростный спор.

Сорок сапог износил я с тех пор.

Лес подо Ржевом в завьюженной бурке.

Тусклого неба пустынная ширь.

Греется мир у железной печурки,

В землю зарылся бессолнечный мир.

Черного-черного снега незрячесть:

Смерть перерыла сугробы…

Во мгле,

За вековыми стволами не прячась,

Не припадая к промерзлой земле,

В шлемах беленых, в овчине шершавой,

С передовой, из огня, издали —

Поступью твердой, весомой, державной,

Сомкнутым строем солдаты прошли.

И еще пели вдобавок…

Глубоко

Снег приминая, до самой земли,

Как боевые апостолы Блока,

Сомкнутым строем солдаты прошли.

И еще пели…

За облачной свалкой

Пламя погасло. Надвинулась ночь.

Даже и смерть показалась мне жалкой:

Видит и слышит, а взять их — невмочь!

Лес подо Ржевом. Снег подо Ржевом.

Сорок второй с его славой и гневом.

Жизни и смерти яростный спор.

Сорок сапог износил я с тех пор…

Вся синь весны вошла в глаза мои,

Но что в них вспыхнет вечером прозрачным?

Ты ждешь, я знаю, спутника Земли

Под номером каким-нибудь двузначным.

К расчисленному чуду я привык,

И мне теперь мерещится другое:

А вдруг красавец конь проскачет вмиг

И прозвенит бубенчик под дугою?!

Сумерки, Волга…

И чудится мне:

Кто-то раскачивается на волне.

Нет, это пни тополей, осокорей,

Спиленных нами когда-то на дне

Будущего рукотворного моря.

Будто форсирует вплавь эскадрон

Темную реку порою тревожной…

И стороною опасной район

Наш теплоход обошел осторожно.

Это ведь я их рубил и губил,

И погребла их зеленая толща.

Сумерки, Волга.

А к нам из глубин

Богатыри поднимаются молча…

Первый холм…

Он весной осенен

Над повитыми мглою низами.

Знаешь, где возвышается он?

В нашей старой и славной Казани.

Первый холм…

Он превыше всего.

Когда мир был во власти туманов,

Неоглядным Заволжьем

с него

Молодой любовался Ульянов.

Первый холм…

Не высок и не крут.

Будут круче уступы и склоны.

Но досель еще юношу ждут

Одряхлевшие липы и клены.

Первый холм…

Он весной осенен

Над повитыми мглою низами.

Знаешь, где возвышается он?

В нашей старой и славной Казани.