Советская поэзия. Том второй

Долгой и трудной дорогой к тебе возвращалась я, Таллин!

Волосы гладили мне Балтики ветры родные.

Мимо тянулись обозы, танки кругом грохотали.

Радостью грудь наполнялась, хотелось смеяться впервые.

Вновь я тебя увидала, мой Таллин родной и прекрасный,

Тихо из волн восстающий, подобно морскому миражу.

Волны тебя выносили виденьем из дымки неясной,

И облака над тобою плели золотистую пряжу.

Таллин, скажи, кто кормил без меня голубей сизокрылых,

Кто, поднимаясь на холм твой, привычные трогал ступени,

Окна заре открывал и, как прежде, на улицах милых,

Тихий, влюбленный, скитался с охапкой росистой сирени?

Полы шинели походной в пыли от пути боевого.

Издали вижу тебя я, смотрю, не скрывая волненья…

Как мне в единственный взгляд свой вложить всю печаль прожитого,

Как в этот радостный вечер свое удержать нетерпенье?

Вот я пришла к тебе, Таллин, окутана запахом гари,

Жарким дыханием танков, долгою стужей кочевья…

Дети, голодные дети стоят на твоем тротуаре,

Возле разрушенных зданий спаленные чахнут деревья.

Это ли, Таллин, порог твой, испытанный злобою вражьей?

Вот я иду, твоя дочь, с истомленной, но гордой душою.

Горе увидев твое, становлюсь я суровей, отважней, —

Только глаза, как в тумане, подернуты горькой слезою.

Кап да кап — и все хрустальней

Слышу чистый звук с утра;

Гном ли бьет по наковальне

Из литого серебра?

И мне прутья вербы голой

Продавщица продает,

А певец небес веселый

В горле новых ищет нот.

Мышь бежит средь мерзлых кочек;

Над кустами вьется дым.

Тот же гномов молоточек

Бьет по веточкам сухим.

И он в грудь мою стучится,

Тот весенний милый гном,

Зная, что обогатится

Нужным для него зерном.

Жалкие искусственные розы

Обрамляют карточку венком.

Выбрав неестественные позы,

Замерли невеста с женихом.

Ничего понять не в состоянье,

Парень пялится, как истукан:

Мол, сейчас бы самое гулянье,

А на шее у него аркан!

Да еще воротничок крахмальный

Так сдавил, что замирает дух!..

Выгорает снимок моментальный,

Покрывается следами мух.

Сделан он фотографом с базара.

И, признаться, в день далекий тот

Знать не знала молодая пара,

Кто ей на ночь угол отведет.

Ей теперь не грех и подивиться,

В час, когда могучая семья

Всем колхозом ужинать садится:

И отец, и мать, и сыновья.

Маленькие, средние, большие…

Есть и рыбаки, как их отец…

И со снимка видят молодые,

Что неплох их повести конец.

Сегодня дружба лишь нужна

и никого нет лишних.

Зачем ты хочешь для меня

воспеть тысячелистник?

Иль для меня цветок иной

не вырос при дороге?

Тысячелистник? Да, ты мой,

полезен для здоровья.

Когда увязнет даль в снегах

за нашею хибарой,

мы сядем с чашками в руках

и стих припомним старый.

И поднесем навар к губам.

Горчащий тот напиток…

Пусть дружба бродит по снегам,

не зная троп избитых.

Что лучше других это утро —

проснувшись, я вдруг поняла.

Октябрь мой — близнец мой мятежный —

сжигал все, что было, дотла.

Час пробил для осени нежной.

Вдоль Пирита море дремало.

По солнечной стороне

бульвара — в потоке народа —

мы шли. Было радостно мне!

Шло утро во власть садовода.

Ни пик, ни знамен, но, на плечи

взяв саженцы, все же могли

за войско сойти мы хоть внешне.

Ладони черны от земли.

Шли яблони, вишни, черешни.

Вдруг, розу увидев в витрине,

я стала над ней, не дыша:

ах, сердце — пугливо и ало —

в ней билось, была в ней душа.

Казалось, вновь детство настало.

Душа, как ладонью прикрытый

огонь — чтобы ветер утих,

достойна и дрожи сердечной,

и сотен томов золотых, —

останься со мною навечно.

И взоры детей пораженных

и краскам теряющих счет

в крутых пирамидах из яблок,

а рядом — варенье и мед.

Домой мы шли в запахе яблок.

Потом мы, усталые, сели

на камне, заговорив

о том величавом и белом

красавце, зашедшем в залив.

Ледовые саги нам пел он.

Еще этот атомный белый

корабль говорил, что вернут

плодами сады, огороды

затраченный некогда труд.

А утро — отдать садоводу.

Я знаю — внизу, в голубом тумане

твой сказочный город огнями горит.

И все меня мучит

одно желанье —

тебе его снова и снова

дарить!

Я б ставила перед тобой постепенно

его закоулки, его уголки,

замшелые башни,

старинные стены,

где эхом твои отдаются шаги;

его телемачту — мечту модерна;

кафе уютные, без затей;

базар, куда запах привносит деревня,

где лошаденка

восхищает детей;

небесные тропы перелетной стаи;

ночных самолетов

бортовые огни;

и траулеры, что на рейде стали

и в море уйдут на долгие дни;

и багряный парк, где ощутима

осень, где листьев цветная пурга;

и спокойную, чистую

струйку дыма,

что вьется из нашего

очага.

Осень полна детьми,

старыми и молодыми;

тянут ее за подол,

ловят ее ладошки,

ржавые, мокрые

бабочки-листья.

Голые и каштановые

дети каштана

смотрят сквозь веер листвы.

Желтым одеялом,

толстеющим с каждой ночью,

славно бы с головою укрыться.

Дуб бросается желудями.

Черные зернышки мака

с грохотом скачут в коробочке.

Доблестный алый цветок

бодро качался под ветром

и вдруг загрустил.

Желтая крыша над нами

редеет и пропадает.

Желтый ковер

словно сворачивают.

Белые снежные дети

серого облака

падают с неба.

Они рождаются в студеную ночь, когда…

…Я распахнула окно и увидела северное небо.

Я глядела на Большую Медведицу

и на Полярную звезду,

словно опять я была в чужом краю.

Но я была не в чужом краю,

и кругом царил глубокий мир.

Мое дыханье исчезало в ночи.

Где-то внизу, во тьме, меж деревьев,

ручей Волчьей пропасти

журчал так громко и гулко,

словно сотни деревянных башмаков стучали

по земле, схваченной стужей…

Звук, непонятный, неясный,

безмолвный и совершенно отдельный,

в одно мгновенье сгущался

в глубокую черно-синюю ночь.

Мысли, странствующие бок о бок с моими,

легкие и безошибочные,

как спевшиеся в дуэте.

Чуткие руки,

настолько подлинные,

что они могли бы изваять меня заново

совершенно и безгранично счастливой.

И любовь, словно солнце,

отбрасывающее длинные тени,

смешные тени с длинными ушами,

бегущие впереди нас.

И ты говоришь:

«Смотри, скоро вечер.

Ты боишься, бедный дружок мой?»

В вечерних сумерках,

когда я чужестранкой прохожу

под стук шаров бильярдных

и бормотанье радио,

под сенью лавров и магнолий, всякий раз

меня задерживает кто-то, со мною заговаривает.

Оно единственное

Своим звенящим ароматом,

своим чуть слышным ароматом,

словно звезда забытая сквозь тучу.

Оно единственное.

Я узнаю тебя,

твой аромат соединил в себе

всю кислоту плодов, которые созреют,

и упоение и горечь.

И гибель белых лепестков.

Подпирают дерева-плакуши

неподвижно виснущие тучи.

Свет из неба выцежен до капли.

Море тоже наподобье пакли.

Кто тут ходит и чего он ищет?

Тут одно сплошное пепелище.

Далеко умчался парус алый,

кинулся вдогонку ветер шалый,

сразу же серебряный прибой

повернулся к берегу спиной.

Потускнели радужные зори,

и осталось брошенное море

в неживой дремучей тишине

с вечером своим наедине.

Лишь рыдающие где-то птицы

преданно мечтают возвратиться.

Забрести на берег до рассвета,

в час, когда волна встает с трудом,

и себя отдать на милость ветра

перед близящимся зимним днем,

перед неуемным снегопадом,

веру в тайный смысл вещей храня,

ибо остается неразгадан

заговор земли, воды, огня.

Ибо переменчива пучина.

Ибо храбр еще мой островок.

Не безжизненна и не пустынна

тишина его лесных дорог.

Через хвойный полог наглядеться

на пригашенные очаги

и в груди услышать вместо сердца

радости мгновенные толчки.

Выхватить из тьмы ненастный берег,

вспыхнув, как багровый звездный след,

и угаснуть меж снежинок серых

в час, когда еще далек рассвет.