Советская поэзия. Том второй

Ах, какая женщина,

Руки раскидав,

Спит под пыльной яблоней.

Чуть журчит вода.

В клевере помятом сытый шмель гудит,

Солнечные пятна бродят по груди.

Вдоль арыка тихо еду я в седле.

Ой, какая женщина! Косы на земле!

В сторону смущенно

Смотрит старый конь.

Солнечные пятна шириной в ладонь…

Кочую по черно-белому свету.

Мне дом двухэтажный построить советуют,

а я, как удастся какая оказия,

мотаюсь по Африкам, Франциям, Азиям.

В Нью-Йорке с дастанами выступаю,

в Алеппо арабам глаза открываю,

вернусь,

и в кармане опять —

ни копья;

копье заведется —

опять на коня!

Последний ордынец

к последнему морю!

На карту

проливы, саванны и горы!

А нас хоронили — ногами на запад,

лежат миллиарды — ногами на запад

под желтым покровом монгольской степи —

тумены ногаев, найманов, казахов, —

не зная,

что

Азия западней

Запада.

Запад —

восточней Китайского моря,

а нас хоронили ногами на запад!..

Шумит за спиною последнее море.

Кружись, айналайн, Земля моя!

Как никто,

я сегодня тебя понимаю,

все болезни твои

на себя принимаю,

я кочую, кружусь по дорогам твоим…

Эдуард Багрицкий птиц любил.

В кабинете маленьком орали

попугаи, кенары, ульбилы,

чижики…

Молчал —

караторгай

Жаворонок из Тургайской области,

он степям своим давно наскучил.

Мы ему: «Лети на юг!»

Не хочет.

Прячется, дрожит в Тургайской области.

Ежится.

Зимою там бураны.

Неприятные, по десять баллов.

В шерсть (как в сено) на спине барана

закопается и дрыхнет, баловень.

А чабан поймал, полузамерзшего,

и отдал проезжему газетчику.

Тот продал караторгая летчику,

летчик — подарил.

Поэт поморщился,

но подарок принял,

сунул в клетку,

в дальний угол, на пол.

Чай распили.

Гость поправил синюю пилотку.

Улыбнулся. Улетел.

Разбился.

И Багрицкий в телеграмму плакал.

Кенары кричали, попугаи

равнодушно брякали:

«Дурак».

На полу молчал караторгай.

Он молчал, мой жаворонок черный.

О, молчанье — это тоже голос.

Он молчал. Он потерял еще раз

свой Тургай,

заснеженную область.

Улыбаюсь жизнелюбым гениям!

Договоры с жизнью расторгая,

Человек припас на случай кенара

и навечно взял караторгая.

И когда я приезжаю в область,

я подолгу слушаю ночами:

жаворонок под огромным облаком

голосит о летчике молчаньем.

По азимуту кочевых родов,

по карте, перечеркнутой

историей,

по серым венам

древних городов

я протекаю

бурой каплей донора.

Приятно, знаешь,

глянуть на года,

возвысить степь, не унижая горы,

схватить ладонь твою и нагадать

тебе дорогу дальнюю и город.

Жарища.

Дремлет в будке старшина,

чем пешеходы, кажется, довольны.

Я город прохожу. Вдруг —

тишина.

И крик —

громадная улыбка Волги.

По берегу улыбчивой земли

иду травой. И знаю, что надолго

влюбляюсь в этот город, в эту Волгу.

Все предсказанья — чушь,

когда — разлив.

Под круглой плоскостью степи

углами дыбятся породы.

Над равнодушием степи

встают взволнованные руды,

как над поклоном —

голова,

как стих,

изломанный углами.

Так в горле горбятся слова

о самом главном.

Далекое уводит нас.

Все близкое

кругло, как воздух,

За миллионы лет от глаз —

углами

голубые звезды.

Нас от звезды

спасают крыши,

но мы ломаем —

и летим.

Над вдохновенными горами

унылый круг луны потух.

И молнии кардиограммой

отмечены уступы туч.

И радуга

не коромысло,

она острей углов любых.

Нас обвиняют в легкомыслии,

а мы —

фанатики в любви!

Мы долетаем!

И встречают —

равнина. Поле. Борозда.

Изломы гор. Зигзаги чаек.

Простая круглая звезда.

Я видел,

как лебедь подался на юг —

зажить на лиманах,

ушел, как на высылку,

от пастбищ вороньих уехал,

от вьюг.

Вернулся весной,

когда озеро высохло.

Живут мои птицы на голом такыре^{286},

ночами кричат голосами такими!

Дерутся и плачут они от позора,

а рядом

сверкают чужие озера.

Но лебедь, он — горд и упрям,

как собака,

он посуху будет скитаться и плакать,

поверит в сайгака,

в шакалью судьбину!..

Я вас понимаю,

я вас не покину.

И тех, кто озяб за горами-долами

в дождях по колено,

в болотах по горло,

согреет надежд ваших белое пламя.

Машите крылами

в любую погоду.