Советская поэзия. Том второй

В шар земной упираясь ногами,

Солнца шар я держу на руках.

Так стою, меж двумя шарами —

Солнечным и земным.

Недра мозга, пласты мозга

Глубоки, словно рудные недра.

Я из них вырубаю, как уголь,

Выплавляю из них, как железо,

Корабли, бороздящие море,

Поезда, обвившие сушу,

Продолжение птиц — самолеты

И развитие молний — ракеты.

Это все я добыл из круглой,

Словно шар земной, головы.

Голова моя — шар солнца,

Излучающий свет и счастье,

Оживляющий все земное,

Заселяющий землю людьми.

Что земля без меня?

Неживой,

Сплюснутый и морщинистый шар

Заблудился в бескрайних просторах

И в луне, словно в зеркале, видел,

Как он мертв

И как некрасив.

Я был создан землею — с тоски.

А в минуту печали земля

Подарила мне шар головы,

Так похожий на землю и солнце.

Подчинилась земля мне, и я

Одарил ее красотой.

Земля сотворила меня,

Я же землю пересотворил —

Новой, лучшей, прекрасной, — такой

Никогда она не была!

В шар земной упираясь ногами,

Солнца шар я держу на руках.

Я — как мост меж землею и солнцем,

И по мне

Солнце сходит на землю,

А земля поднимается к солнцу.

Обращаются вкруг меня

Ярко-пестрою каруселью

Все творения, произведения,

Изваяния рук моих:

Города вкруг меня кружатся,

И громады домов,

И асфальт площадей,

И мосты, что полны машин и людей.

Самолеты и лайнеры — вкруг меня,

Трактора и станки — вкруг меня,

И ракеты вращаются вкруг меня…

Так стою:

Прекрасный, мудрый, твердый,

Мускулистый, плечистый.

От земли вырастаю до самого солнца

И бросаю на землю

Улыбки солнца.

На восток, на запад,

На север, на юг.

Так стою:

Я, человек,

Я, коммунист.

Мои мысли,

словно птицы, поднялись,

С каждым днем быстрее их движенье,

Звездную преодолели высь

И земное победили притяженье.

Мы отвергли царства тьмы приход,

В нем поэзия давно заглохла б наша!

Мы обогатили небосвод

Звездами

кремлевских башен.

Я смотрю на наших звезд огни,

Это мы отправили в полет их,

Не на землю падают они,

Ярче разгораются в высотах.

Не обгонит время

мысль мою,

Всадника такого нет на свете!

Вот я победителем стою

У подножия тысячелетий.

Мысль моя

Преодолела горы,

Вырвалась

В бескрайние просторы.

Мои мысли раз и навсегда

Между звезд высоких гнезда свили,

Но грустят, бывает, иногда

И в тоске заламывают крылья.

На земле далекой все сродни,

Бесконечно дорог день вчерашний!

Тихо опускаются они,

Чтоб идти за трактором по пашне.

Вот они над заводским двором,

Вот они летят над каждой кровлей

И садятся на руки потом

Той, что я зову своей любовью.

По траве густой они идут,

Клювики в речушке умывают,

Ягодки пунцовые клюют

И в стихотворенье собирают.

Отдыхают ночью меж ветвей,

Чтобы утром к звездам устремиться,

Снятся сны им на земле своей,

Отдыхают мои мысли-птицы…

Утром — снова в путь далеких странствий!

И соединяется вдали

Притяженье звездного пространства

С древним притяжением земли.

Талый лед засветился по-мартовски матово,

но еще я могу поскользнуться на льду…

Ты любишь меня. И в стихах, как Ахматова,

пишешь грустные письма себе на беду.

Глаза твои не тосковать не могут —

два блуждающих, два болотных огня…

Ты меня не люби —

только щеки намокнут,

будешь плакать из-за меня.

Когда-то под липами, на улице,

с проклятьем скрестился мой путь.

И осталось мне только сумрачно хмуриться.

И ты обо мне позабудь.

Ты меня не люби ни сегодня, ни завтра.

Не люби, не люби, затверди одно!

Хуже будет, когда потом внезапно

разочаруешься все равно…

Не хочу, чтобы жизнь моя послужила

ни женщине, ни просто жизни.

Только поэзия раскроет мои жилы

или кровь, которая клокочет в жилах.

Ты вернись в свой полдень с терпкостью сосен,

с крепким запахом табака и кофе.

А я уйду в свою осень,

к березе, что силы на весну копит…

Но, может, я все же поскользнусь на льду

и светлым из черных ночей приду…

«Я буду любить тебя, как Ахматова…»

«Не люби…»

«Поцелуешь?»

«Ах, ты!..»

В море, где Сафо^{119} давным-давно

утопила лиру,

из бокала вылил я вино.

Утопила лиру, а потом

упорхнула с бурей,

словно чайка, трепеща крылом.

За ее любовную строфу

кровь земли дарую морю,

по которому плыву.

И густое красное вино,

как большая роза,

выросшая в море, расцвело.

Красной розой расцвело

оно над ее могилой

и над лирой, канувшей на дно.

Камни, камни… Где их нету?!

Начиная от Литвы,

Как пойдешь по белу свету —

Не приклонишь головы.

Щеку к камню бы прижал,

Если б камень утешал.

Но имеет ли он душу,

Прорасти ль на нем цветку,

Может видеть он и слушать,

Понимать мою тоску?!

На камнях цветут, как розы,

Кровь и слезы, кровь и слезы…

Тяжело, лишившись крова,

По чужой земле идти,

Как судьба тогда сурова —

Камни, камни на пути!

А чужую воду пить —

Лишь бы жажду утолить.

И, испытывая муку,

Из-под черных смотрит век

И протягивает руку

К человеку человек.

Не по камню, глыбе серой,

Истомился он — по сердцу!

Покачивается птица утешенья на алом камне длани святой Анны,

Но, муча грудь, как будто в сердце прямо

Вклеваться хочет орлий клюв Адама.

А мне как быть? Сонета странны раны.

Ронсар^{121}, Омар Хайям^{122} — рондо, рубайи —

Но одиночество компрессы ли? Теряя

Все не свое, свое найду я, как Гоген^{123} свей ветров красок!

Но не устал ли, по нему тоскуя?

О нет. Моне^{124} поймет меня: в тумане, не в мерцанье

Неоновом, моих (его Руана!) Анне

Хватает красок… Слез микрокристаллы

Горят… «и кохаць без надзеи муше…»[1]

Черно, Адам^{125}, мне утешает душу

Твой том! Но вдруг и верно час настал?

А?…

На черных стеклах белые сверкают иглы,

Под крышами горят гирлянды белых свеч,

И белых лип аллитерируются циклы,

И льется «эл» — елейная лелюмок речь.

И ловит лунный луч взволнованные лица,

И длится вереница ангельских имен,

И плещут крылья белых плеч, и длится-длится

Прилив беспамятства и белопенный сон…

Они белее лебедей в мгновенья эти,

Они белее первой замети сейчас.

Нет ничего белее их на белом свете,

Когда стоит в оконной раме светлый час.

Спокойно мое лицо — как у того, кто вкусил сладчайшего зелья,

Бородача, — как у большой и лохматой собаки, которая, навсегда

С гитарой пикассовской сросшись, глядит, как у стен Колизея

Любопытных туристских овец прогуливаются стада…

Ясно мое лицо, как мраморный факел, которому имя

Рим, — в полдень, когда восставшим улицам нет числа

И солнце палит и палит, желая, чтоб сердце Рима

Потухло навеки или сгорело дотла.

Спокойно мое лицо, как та, в зрачке телескопа, оранжевая

Звезда. Ну и что же, что ты наблюдаешь за мной, меня ослепив?

Кто первым на мрамор легенды ногою ступил? Кто был раньше

Кого? Мне пока неизвестно. Но важен ли этот миф?

Спокойно мое лицо, словно холст живописца. Я знаю

Судьбу свою. И да сбудется… Ты свою участь постиг?

Что ж ты улыбаешься, как заведенный? Почуял — уже начинают

Те тридцать сребреников гореть на ладонях твоих?

Поцеловать меня тянешься, словно пьяница, в щеку?

Ну что ж, я готов, я знаю, знаю ее,

Судьбу свою: если мыслящему на Голгофу^{126} дорога,

Твоя же — до первой сосны… Так делай дело свое!

Спокойно мое лицо, как ягненка, дрожащего еле-еле,

Которого седовласый пастырь подносит к губам своим.

Я глубоко вздохну. И прошепчу, глаза закрывая: «Eli,

Eli, lama azabtani!»[2] И затихну — как мраморный Рим.

Жил-был Нарцисс^{127}. Имел он приятнейшую внешность.

Жил без любви, не зная, что без любви — нельзя.

И вдруг объяли разом его и страсть, и нежность:

Узрел он два алмаза — в ручье свои глаза.

Но отличили боги его не только ликом, —

И торс был прям, и ноги на диво хороши.

И вот он, бесподобный, воспламенившись мигом,

Горстьми бросает воду в костер своей души.

К себе он вожделеет, и жадными руками

Он рвет остервенело свой образ из ручья,

И, точно мост, до ночи висит меж берегами,

И плюхается в воду, от ярости крича…

Но можно ли такою любовью насладиться?

Нет повести печальней, чем эта, о Нарциссе.