Советская поэзия. Том второй

Не плачь ты, осень, безутешно,

как перед злом, перед бедой, —

я знаю, ты бываешь нежной

и золотой, и золотой.

Пустынны голые долины,

ни стебелька, ни колоска…

Лишь отголосок журавлиный

издалека, издалека.

Твоих волос коснулся ветер,

упали тени на лицо.

Но все еще на зорьке светит

твое кольцо, мое кольцо…

Мелькают дни, выходят сроки,

и мы внезапно узнаем,

как трудно в осень одиноким,

но мы вдвоем, но мы вдвоем…

Листок последний на березе…

Выходит лето из игры.

Последний луч бросает в осень

из-за горы, из-за горы…

Сил не хватает для улыбки.

Возьму у дождика струну,

сыграю что-нибудь на скрипке

про ту весну, про ту весну…

Вращался диск, и голос вкрадчивый

был как засушенный цветок.

Плыла мелодия прозрачная,

не потревожив городок.

Был вечер теплый перед осенью,

и голос был — под стать ему…

Вращалось певчее колесико

в старинной песне, как в дыму.

А шум иглы — дыханье сиплое

крылатых лет… И вспомнил я:

так пела женщина красивая —

тревога давняя моя.

Еще в войну, в каком-то сборище,

где был у взрослых патефон,

ее услышал я, и ноюще

рванулось сердце ей вдогон!

Ах, эти грезы! Не нелепо ли?

Восторга сколько! Все в песок…

Наверно, женщины и не было,

а был всего лишь голосок —

мечта, украшенная звуками…

Но ведь была! И сквозь судьбу

еще не раз меня аукала,

звала с дороги на тропу.

…Вращался диск, печаль раскручивал,

и голос бился, как слепой,

над той рекой, над той излучиной,

где мы не свиделись с тобой…

Беспристрастно, как птица с вершины полета,

без добра или худа, без правды и лжи

я гляжу на бегущие в рвах и болотах,

на шуршащие в скалах ничьи рубежи.

Зеленеют солдаты. Торжественно мокнут.

Полосатый шлагбаум ложится на путь…

А в ничейном кустарнике птицы не молкнут,

всепланетные песни терзают им грудь.

Вечереют солдаты… Торжественны лица.

Я гляжу беспристрастней, чем каменный пик.

А земля, будто в трещинах, в этих границах,

подо мною, растущим к звезде напрямик!

Собираю глазами наземные краски,

запираю себя на амбарный замок…

И срываюсь! И бьюсь! Не могу беспристрастно…

И на русскую землю валюсь, как щенок.

Обнимаю корявую старую вербу,

поднимаю над полем себя, как свечу…

И в стальную, пшеничную, кровную — верю!

И вовек никому отдавать не хочу.