Советская поэзия. Том второй

Аил мой милый… Дикая природа.

Не новый дом от гор невдалеке,

мой добрый дом, хранящий сказки рода,

где дым над крышей в сладком завитке,

где можно от восхода до захода

играть на камышовом чердаке…

Летела юность, как сплошная шалость,

рвала цветы и припадала к ним,

как будто это к матери прижалось

дитя — и стало с матерью одним…

Босая юность… Мы к тебе не жалость,

а зависть удивленную храним.

В горах росла я. Эти склоны — голы,

те — в зелени дымящейся, как шерсть…

Люблю высокогорные просторы.

Вы, горы, словно жизнь,

а в жизни есть пустые склоны,

что не красят горы, и все,

чего в родных горах не счесть…

Но юным днем, голубизной сиявшим,

в хрустальность и прозрачность первых слов

война вломилась самолетом вражьим,

шипеньем бомб над сказкой тихих снов,

над Ала-Тоо, над знакомым кряжем,

над родиной — основою основ.

А мама умерла. Ушла так рано.

Другим мои капризы не нужны…

Жить без нее так страшно и так странно.

Но мама — это где-то до войны.

А у меня — зеленая поляна

да там речонка в полторы волны…

Как горько надо мной склонились ивы,

как горько отвечало эхо скал,

как будто голосок его пугливый

со мною вместе мать мою искал…

А шквал трепал кустов прибрежных гривы,

седые ивы за косы таскал…

Спросите, как я выросла без мамы.

Я расскажу, как ласковы арчи^{270}

и как лучи рассвета горячи,

как скалы научили быть упрямой,

как горы говорили мне: «Молчи!

Не унывай. Ходи легко и прямо…»

И молодость любви была полна,

не важно, что была она сурова,

что обожгла великая война

все камышинки у родного крова,

любила так, что умереть она

была готова — и воскреснуть снова!

Я вспоминаю это все не часто,

задевши память кончиком пера…

А дни идут,

а годы мчатся,

мчатся, и вот все чаще — эти вечера,

когда, нахлынув, сердце рвет на части

та славная и трудная пора…