Советская поэзия. Том второй

Славлю постоянство гордых елей,

потому как ели не из тех,

у кого семь пятниц на неделе,

кто взирает робко снизу вверх!

Рыжим рылом поведет лишь осень,

как уже готово все в лесу

порыжеть и даже вовсе сбросить

с плеч свою зеленую красу.

Только ели, — не бывало сроду,

чтобы перекрасились до пят! —

несмотря на рыжую погоду,

хоть руби — зеленые стоят!

Мало! Даже в белые метели,

даже в холода, когда вода

замерзает, не сдаются ели,

не меняют цвета и тогда!

Вот они стоят — сам черт не страшен!

Отряхают белое с боков,

здорово похожие на наших

очень зимостойких мужиков.

Засугробит все кругом — не дрогнут!

Лишь сгореть, как свечка, на ветру

могут ели… Большего не могут.

Мне такой характер по нутру!

Уж это наше русское «авось»!

Не счесть, издевок сколько да насмешек

за тыщу лет из-за него нам, грешным,

со стороны услышать довелось!

Мы «на авось» вбивали в стену гвоздь,

пахали, выходили на охоту…

О, господи, какую мы работу

не начинали только «на авось»!

И очертя головушку то вниз

летели мы, то вверх — судьбу пытали,

ее капризу противопоставив

души смятенной собственный каприз!

…Смеяться над «авось» — ты это брось!

Отвага. Не покой. Игра в удачу.

И риск еще… И дерзость…

Вот что значит

от века наше русское «авось»!

С рождения — болота да леса

в глаза нам: мы не баловни природы.

Нет хуже нам — ждать у моря погоды:

— Авось! — и поднимаем паруса.

Кто первым встал — тому хвала и честь!

Нет злей для нас и нет жесточе муки

сидеть, когда прижало, сложа руки,

смириться и оставить все как есть!

Такой уж нрав с рождения у нас…

Мы ищем не «нельзя» во всем, а «можно»!

Мы в деле, даже самом безнадежном,

всегда «авось» имеем про запас!

Побратимы, мальчики, ребята

с белым ранним снегом в волосах!

В самой верхней точке циферблата

вновь сомкнулись стрелки на часах.

Ясно, что не стали мы моложе:

нам уж не по силам марш-бросок,

сдало зренье… Но и все же, все же —

пьем за порох, а не за песок!

Ну-ка, есть ли он в пороховницах?!

Есть!.. Сухой ли? Как всегда, сухой!

Пьем за порох! Порох пригодится,

если это порох неплохой.

Пусть дельцы сегодняшние, кстати,

знают, что и в мирные года

мы его умеем с толком тратить,

защищая чести города!

И ни ложь, ни лесть — мы не допустим! —

эти города не покорят.

Пьем за право первым встать на бруствер,

если долг и совесть повелят!

Не водой оплачено, а кровью

это право, кровью тех ребят,

что сейчас в лесах по Подмосковью

в братских, наспех вырытых, лежат.

Страх нам просто должен быть неведом,

ветераны, жребий наш таков…

Иль не нами добыта победа

в величайшей битве всех веков?

Прожитое в этот миг итожа,

скажем прямо: полдень наш высок,

мы уже не те… И все же, все же

пьем за порох, а не за песок!

Пришло прозренье в дальнем далеке:

как мало я пожил с тобой, как мало

твою ладонь я грел в своей руке,

как много задолжал тебе я, мама.

И по своей, и по чужой вине:

мне рано в жизни выпала дорога.

И часто снится, снится часто мне,

что я у твоего стою порога.

Стою и оправдания слова

невнятно бормочу, почти рыдая…

А у тебя, ах, мама, голова

уже совсем, совсем почти седая.

Ты на меня, печальная, в упор

глядишь, не начиная разговора…

О, молчаливый матери укор!

На свете тяжелее нет укора.

— Прости… — я в тишине произношу. —

Прости, что добротой твоей беспечно

дышал я — так, как воздухом дышу…

И это, мне казалось, будет вечно.

Но от тебя и дома вдалеке

пришло прозренье все-таки: как мало

твою я руку грел в своей руке,

как много задолжал тебе я, мама!

Поведай тайну мне, Природа:

ты, в череде бегущих лет,

зачем кого-то из народа

венчаешь званием — Поэт?

И наделяешь даром скорби

и ликования, любя?…

И мне ответил голос горний:

— Затем, чтоб выразить себя.

Поэт — мой слух. Поэт — мой голос.

Он говорит — я говорю.

Поэт — мой самый спелый колос

из тех, которые творю.

И самый хрупкий и ранимый,

и самый твердый… Если ж — нет,

ищи ему другое имя —

любое! — это не Поэт.