Советская поэзия. Том второй

О, свадьбы в дни военные!

Обманчивый уют,

слова не откровенные

о том, что не убьют…

Дорогой зимней, снежною,

сквозь ветер, бьющий зло,

лечу на свадьбу спешную

в соседнее село.

Походочкой расслабленной,

с челочкой на лбу

вхожу, плясун прославленный,

в гудящую избу.

Наряженный,

взволнованный,

среди

друзей,

родных,

сидит мобилизованный

растерянный жених.

Сидит с невестой — Верою.

А через пару дней

шинель наденет серую,

на фронт поедет в ней.

Землей чужой,

не местною,

с винтовкою пойдет,

под пулею немецкою,

быть может, упадет.

В стакане брага пенная,

но пить ее невмочь.

Быть может, ночь их первая —

последняя их ночь.

Глядит он опечаленно

и — болью всей души

мне через стол отчаянно:

«А ну, давай пляши!»

Забыли все о выпитом,

все смотрят на меня,

и вот иду я с вывертом,

подковками звеня.

То выдам дробь,

то по полу

носки проволоку.

Свищу,

в ладоши хлопаю,

взлетаю к потолку.

Летят по стенам лозунги,

что Гитлеру капут,

а у невесты

слезоньки

горючие

текут.

Уже я измочаленный,

уже едва дышу…

«Пляши!..» — кричат отчаянно,

и я опять пляшу…

Ступни как деревянные,

когда вернусь домой,

но с новой свадьбы

пьяные

являются за мной.

Едва отпущен матерью,

на свадьбы вновь гляжу

и вновь у самой скатерти

вприсядочку хожу.

Невесте горько плачется,

стоят в слезах друзья.

Мне страшно.

Мне не пляшется,

но не плясать —

нельзя.

Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит,

а ходят в праздной суете

разнообразные не те.

И он

не с теми ходит где-то

и тоже понимает это,

и наш раздор необъясним,

и оба мучаемся с ним.

Со мною вот что происходит:

совсем не та ко мне приходит,

мне руки на плечи кладет

и у другой меня крадет.

А той —

скажите, бога ради,

кому на плечи руки класть?

Та,

у которой я украден,

в отместку тоже станет красть.

Не сразу этим же ответит,

а будет жить с собой в борьбе

и неосознанно наметит

кого-то дальнего себе.

О, сколько

нервных

и недужных,

ненужных связей,

дружб ненужных!

Во мне уже осатаненность!

О, кто-нибудь,

приди,

нарушь

чужих людей соединенность

и разобщенность

близких душ!

Сюда, к просторам вольным, северным,

где крякал мир и нерестился,

я прилетел, подранок, селезень,

и на Печору опустился.

И я почуял всеми нервами,

как из-за леса осиянно

пахнуло льдинами и нерпами

в меня величье океана.

Я океан вдохнул и выдохнул,

как будто выдохнул печали,

и все дробинки кровью вытолкнул,

даря на память их Печоре.

Они пошли на дно холодное,

а сам я, трепетный и легкий,

поднялся вновь, крылами хлопая,

с какой-то новой силой летною.

Меня ветра чуть-чуть покачивали,

неся над мхами и кустами.

Сопя, дорогу вдаль показывали

ондатры мокрыми усами.

Через простор земель не паханых,

цветы и заячьи орешки,

меня несли на пантах бархатных

веселоглазые олешки.

Когда на кочки я присаживался, —

и тундра ягель подносила,

и клюква, за зиму прослаженная,

себя попробовать просила.

И я, затворами облязганный,

вдруг понял — я чего-то стою,

раз я такою был обласканный

твоей, Печора, добротою!

Когда-нибудь опять, над Севером,

тобой не узнанный, Печора,

я пролечу могучим селезнем,

сверкая перьями парчово.

И ты засмотришься нечаянно

на тот полет и оперенье,

забыв, что все это не чье-нибудь —

твое, Печора, одаренье.

И ты не вспомнишь, как ты прятала

меня весной, как обреченно

то оперенье кровью плакало

в твой голубой подол, Печора…

Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,

ну а в голове — такая ересь,

мыслей безбилетных толкотня.

Не пойму я — слышится мне, что ли,

полное смятения и боли:

«Граждане, послушайте меня…»

Палуба сгибается и стонет,

под гармошку палуба чарльстонит,

а на баке, тоненько моля,

пробует пробиться одичало

песенки свербящее начало:

«Граждане, послушайте меня…»

Там сидит солдат на бочкотаре.

Наклонился чубом он к гитаре,

пальцами растерянно мудря.

Он гитару и себя изводит,

а из губ мучительно исходит:

«Граждане, послушайте меня…»

Граждане не хочут его слушать.

Гражданам бы выпить да откушать

и сплясать, а прочее — мура!

Впрочем, нет, — еще поспать им важно…

Что он им заладил неотвязно:

«Граждане, послушайте меня…»?

Кто-то помидор со смаком солит,

кто-то карты сальные мусолит,

кто-то сапогами пол мозолит,

кто-то у гармошки рвет меха.

Но ведь сколько раз в любом кричало

и шептало это же начало:

«Граждане, послушайте меня…»

Кто-то их порой не слушал тоже.

Распирая ребра и корежа,

высказаться суть их не могла.

Вряд ли, что с недоброю душою,

но не слышат граждане чужое:

«Граждане, послушайте меня…»

Эх, солдат на фоне бочкотары,

я такой же — только без гитары…

Через реки, горы и моря

я бреду, и руки простираю,

и, уже охрипший, повторяю:

«Граждане, послушайте меня…»

Страшно, если слушать не желают.

Страшно, если слушать начинают.

Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,

вдруг в ней все ничтожно будет,

кроме этого мучительного, с кровью:

«Граждане, послушайте меня…»?!

Соленые брызги блестят на заборе.

Калитка уже на запоре.

И море,

дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,

соленое солнце всосало в себя.

Любимая, спи…

Мою душу не мучай.

Уже засыпают и горы и степь.

И пес наш хромучий,

лохмато-дремучий,

ложится и лижет соленую цепь.

И море — всем топотом,

и ветви — всем ропотом,

и всем своим опытом —

пес на цепи,

а я тебе — шепотом,

потом — полушепотом,

потом — уже молча:

«Любимая, спи…»

Любимая, спи…

Позабудь, что мы в ссоре.

Представь:

просыпаемся.

Свежесть во всем.

Мы в сене.

Мы сони.

И дышит мацони

откуда-то снизу,

из погреба, —

в сон.

О, как мне заставить

все это представить

тебя, недоверу?

Любимая, спи…

Во сне улыбайся

(все слезы отставить!),

цветы собирай

и гадай, где поставить,

и множество платьев красивых купи.

Бормочется?

Видно, устала ворочаться?

Ты в сон завернись

и окутайся им.

Во сне можно делать все то, что захочется,

все то, что бормочется,

если не спим.

Не спать безрассудно,

и даже подсудно, —

ведь все, что подспудно,

кричит в глубине.

Глазам твоим трудно.

В них так многолюдно.

Под веками легче им будет во сне.

Любимая, спи…

Что причина бессонницы?

Ревущее море?

Деревьев мольба?

Дурные предчувствия?

Чья-то бессовестность?

А может, не чья-то,

а просто моя?

Любимая, спи…

Ничего не попишешь,

но знай, что невинен я в этой вине.

Прости меня — слышишь? —

люби меня-слышишь? —

хотя бы во сне, хотя бы во сне!

Любимая, спи…

Мы на шаре земном,

свирепо летящем,

грозящем взорваться, —

и надо обняться,

чтоб вниз не сорваться,

а если сорваться —

сорваться вдвоем.

Любимая, спи…

Ты обид не копи.

Пусть соники тихо в глаза заселяются.

Так тяжко на шаре земном засыпается,

и все-таки —

слышишь, любимая? —

спи…

И море — всем топотом,

и ветви — всем ропотом,

и всем своим опытом —

пес на цепи,

и я тебе — шепотом,

потом — полушепотом,

потом — уже молча:

«Любимая, спи…»