Советская поэзия. Том второй

Ничего я больше не любил,

кроме дома в горной деревеньке,

кроме скрипа старой колыбельки…

Сновиденья детства я навеки

всей душой запомнил, не забыл.

Ничего я больше не любил,

кроме пашни, голову пьянящей,

кроме ручейка с водой журчащей…

Время мчалось птицею летящей,

только я об этом не грустил.

Ничего я больше не любил,

кроме слов радушного привета,

радостной улыбки, полной света,

и любви, которая мгновенно

исцеляет, прибавляя сил.

Ничего я больше не любил,

кроме той работы благодатной

в сенокос да на заре прохладной,

кроме той усталости отрадной

рядом с теми, кто для сердца мил.

Ничего я больше не любил,

кроме взора девушки прекрасной,

что была моей мечтой напрасной

и моей надеждою неясной…

Я об этом память сохранил.

Ничего я больше не любил,

кроме песни той неповторимой,

песни бесконечной и старинной…

Тот, кто пел ее в земле родимой,

всю печаль в ее словах излил.

Юность стиха — как любви пора,

Как усы у мальчика над губой;

Вдруг огонь и земля, волна и гора —

Все разом заговорят с тобой!

Юность стиха — как сентябрьский шум

Молодого вина, что обручи гнет.

Сделать дело ему не придет на ум,

А незнакомой звезде кивнет.

Но если, два крыла отрастив,

Он взлетит до высот настоящей любви,

Он оттуда все увидит, твой стих:

Оленя ранят — а стих в крови!

Он не ищет себе небесных красот.

Ты бездельем райским его не томи.

Он на бой против рабства с неба сойдет

И под пули станет рядом с людьми.

Это значит, душа у него не глуха,

Значит, в ней, кроме песен, люди живут!

Так сначала приходит зрелость стиха,

А потом уж тебя поэтом зовут.

Я пойду по тропе,

навсегда подружившийся с нею.

Возле самых вершин

я от запаха трав опьянею.

Неизвестный цветок

буду гладить рукой молодою,

Буду сердце студить

родниковой холодной водою.

Я увижу пейзаж

в золотящейся рамке рассвета —

То писал виноградарь

горячими красками лета.

Опять дрожат стручки фасоли на ветру,

Ночная бабочка сидит на потолке,

На стенах тени вновь затеяли игру,

И, словно с неба, тянет лесенку паук.

А дед ушел от нас.

Осталась сказка нам.

Дрова потрескивают в печке. Тишина.

Но кто расскажет нам теперь о старине,

Что так смешна была порой,

порой грустна?

Выйду к мосту и брошу невод,

чтоб форель в воде заиграла,

а когда потемнеет небо,

я укроюсь под сенью лавра.

Посмотрю, как гуляют ветры,

как раскачивают плоскодонки,

как стоят вдалеке Кларджеты,

словно сельские одногодки.

Весь продрогший, вернусь нескоро

и форелей выпущу в воду…

Где-то бык замычит Никора —

дрогнут травы, как в непогоду.

Задымится очаг крестьянский,

старый лодочник скажет: здравствуй…

А Чорохи впадает в ярость

и шумит волной многогласной.

Под мостом клокочет Чорохи,

затихает, в море впадая.

А в руках у моста — дороги

и дыханье дальнего края.

На рассвете,

едва лишь связал я

строку со строкой,

Потекла,

потекла моя песня

широкой рекой.

О стихи мои,

пусть остаются со мной навсегда

Ваша гордая радость

и горькая ваша беда.

Я учу вас движенью,

крутому полету учу, —

Как туман

над дугой водопада,

стоять не хочу.

Я лечу,

и меня в вышине

обжигают лучи.

Я учу тебя, песня,

и ты меня, песня,

учи!

Будь светильником, песня,

огнем негасимым гори.

Забери мои мысли

и душу мою забери.

Но умри без раздумья,

исчезни, уйди от меня,

Если сам я не буду

частицею этого дня!