Советская поэзия. Том второй

Калинов луг, Козлова засека,

Яснополянские угодья,

Вы больше, чем обитель классика,

Вы обитаете в народе.

Дубняк, природою изваянный,

Извилины реки Воронки.

А рядом — черные развалины,

И в серых избах — похоронки.

Скорбят над новыми утратами

Деревья Старого Заказа,

Проснулся колокол, упрятанный

В дупле раскидистого вяза.

И чудится, что вышел из дому,

В рубахе длинной с подпояской,

На зорьке, как привык он издавна,

Сам старожил яснополянский.

Среди рассветного безлюдия

Идет он трактом деревенским.

Так тихо, что слышны орудия,

Орудующие под Мценском.

По вырубкам и гарям топая,

Внимает горю он и грому.

А ветерану Севастополя

Знакомо это все, знакомо.

И дом его, огню не отданный,

Еще пожаром смутно пахнет.

Но в тесной комнате «под сводами»

Простор Истории распахнут.

Объемлет горизонты бедствия

Взор мудреца и канонира.

Печаль с надеждою соседствует

На рубеже войны и мира.

Осенней ночью падает звезда.

В холодном небе света борозда.

Примета есть: звезды падучий свет —

Тревожный признак, чьей-то смерти след.

Примета есть. Но как поверить ей?

Мы пережили тысячи смертей.

Беззвездной ночью, в окруженье тьмы

Друзей в походе хоронили мы

И дальше шли — в снегу, в чаду, в пыли…

Ах, если б звезды скорбный счет вели

И падали под тяжестью утрат,

Какой бы разразился звездопад!

О, сколько б звезд низринулось в ночи

Над теми, что расстреляны в Керчи,

Над павшими у Вязьмы и в Орле,

Над школьницей, что умерла в петле,

Над Бабьим Яром, где в золе подряд

Мои друзья и земляки лежат,

Над теми, что от отчих мест вдали

Укрыты горсткой неродной земли,

Над теми, что в Берлине сражены

За две минуты до конца войны, —

Весь Млечный Путь в безмолвии ночном

Осыпался бы горестным дождем!

Но с высоты студеной, чуть видна,

Срывается звезда. Всего одна…

В дагестанском далеком ауле

У друзей коротали мы ночь.

Облака на пороге уснули —

Видно, выше подняться невмочь.

Повлажневшие листья набрякли,

Птицы пили спросонок росу.

За открытыми окнами сакли

Где-то в бездне кипела Койсу^{45}.

Мы сидели в просторной кунацкой,

Где в коврах и кинжалах стена,

Запевая по-русски, по-лакски,

Подливая друг другу вина.

Уступая желанью хозяев

И достойно встречая восход,

Встал с бокалом Юсуп Хаппалаев,

Уроженец кумухских высот.

По дорогам, где гулкое эхо

Грохотало машине вослед,

Он из города нынче приехал

В свой аул на побывку, поэт.

Над рассветной подоблачной ширью

Стих, вдвойне нам знакомый, возник.

Зазвучали и «Парус» и «Мцыри»

В переводе на лакский язык.

Затмевая горящую лампу,

Посветлело большое окно.

Нестареющей музыкой ямба

Было все в этом доме полно,

Непривычным звучанием строчек,

Обаянием русских стихов.

Все читал и читал переводчик,

Одаряя своих земляков.

Те, что вышли дышать на терраску,

Густо хлынули в комнату вновь,

Услыхав, как бушует в кунацкой

Чья-то молодость, чья-то любовь.

И плечистый старик, что на свете

Прожил сто удивительных лет,

Произнес: — Этот Лермонтов, дети,

Самый лучший кавказский поэт!

Захотелось той зимы,

Где пурга заносит стежки,

Где тулупы да пимы,

А не куртки на подстежке.

Захотелось вдруг зимы,

Той, где лыжи, а не лужи,

Где сугробы, как холмы,

И дубы трещат от стужи.

Захотелось той зимы,

Где закат багрово тлеет,

А в наплывах полутьмы

Вздох, как облачко, белеет.

Захотелось дней зимы,

Настоящих, не сиротских,

Захотелось бахромы

Ледяной, в колючих блестках.

Захотелось той зимы,

Где на снежном перекрестке

Вверх струятся, как дымы,

Невесомые березки.

Захотелось вновь зимы,

Чистой, с хлопьями литыми,

Той зимы, где были мы

Молодыми, молодыми…