Советская поэзия. Том второй

Над лесом стая легкая несется,

мелькает в дымке вальдшнепа крыло.

Как во дворец, сюда заходит солнце,

и от колонн березовых светло.

Глушь сторожат сороки-белобоки.

Смотрю я, древней жаждою объят:

шершавый ствол, на нем надрез глубокий.

О донце капли первые стучат.

О, сколько в них прозрачности и блеска,

К лотку беззвучно мураши спешат.

Над розовыми пнями перелеска

березового сока аромат.

Я захмелел от вешнего настоя

росы, корней, зеленого дымка.

Я ощутил холодною щекою,

как источает жар твоя щека.

Со мною рядом, небывало близко,

молчала ты, слегка скосив зрачок

на птиц, готовых устремиться к Минску,

на здешних сплетниц, стрекотух-сорок.

Густая синь прищуренного ока.

Повсюду синь, куда ни поглядишь

…Шершавый ствол, надрезанный глубоко.

Звон капли о кувшин. И снова тишь.

Играя, вдруг выбило море

на белый холодный песок

зеленый патрон от винтовки,

под пулею в гильзе — листок.

Как порох бездымный — под пулей.

Измятый и темный. На нем

скупые прощальные строки

начертаны карандашом:

«Над берегом чайка бедует,

и падает солнце в лиман.

Как брат санитар, забинтует

меня бородатый туман.

Гляжу на последнюю просинь,

последний патрон берегу.

Вы, чайки залетные, бросьте

с тревогой проклятье врагу.

Летите вы к сосенкам в жите,

присядьте над грустным окном

и смерть моряка опишите

своим белоснежным пером».

Мчится безоглядно,

Прочь косой повеса,

Загудит надсадно

Мошкара над лесом.

Не трещи, сорока,

Лгут твои приметы:

По лугам широко

Расплеснулось лето.

Вьется жгучий овод,

Осаждая лошадь,

Шлепают подковы

о сенной пороше.

Летний день промчится —

Почернелый, потный…

Скоро косовица

Канет в яр дремотный.

Вяло загрохочет

Солнцем налитая,

Схожая с платочком

Тучка дождевая.

Летняя дорога!

Эх, туманы лета…

Спето песен много,

Больше — не допето!

Где любовь бродила,

Мед пила пчелиный,

Губы закусила

До крови калина.

Луг лежит убогий,

Жухлый — как раздетый:

Снег и на дороге,

И на песне этой.

По ярам черемуха белыми сугробами,

ветки, словно в инее,

жгучая вода.

Соловьи окрестные снова голос пробуют.

Выстужено небо.

Ходят холода.

Дружно подхватили мы утреннее пение.

Натощак запели мы.

Это не беда.

В белом одеянии вся земля весенняя.

Наши глотки вылудив,

ходят холода.

Объясняет радио, что в начале мая

началось на севере

таяние льда.

Дым в саду колышется, ветви обнимая,

кутая соцветия, —

нынче холода.

Зыбкий мостик вздрагивает, чуткий, как душа моя.

Слышен шаг пружинистый,

быстрый, как всегда.

Ты со мною, времечко, молодое, шалое.

Чистый цвет черемухи.

Песня. Холода.

А жизнь как будто вся сначала.

Следы и лодка на песке.

И мать в хатенке обветшалой,

в том голубином городке.

Верны родительским заветам,

мы не забыли час беды,

когда весною черным цветом

цвели над озером сады.

Свинец поротно и поштучно

нас принимался вновь считать,

но ты за ржавою колючкой

как солнце, возникала, мать.

Подземный ход, тайник за склепом,

и ты с холщовым рушником.

Во мраке руки пахли хлебом,

малинником и молоком.

Да, все мы помним ежечасно

колючий лагерный забор,

подземный ход и путь опасный

в тревожный партизанский бор.

Мне снится плес под тучей черной

и голос твой: «Ну, в добрый час!..»

О мать, не только нареченной,

родною стала ты для нас.

Былая боль как сон солдата.

Следы и лодка на песке.

И матери седая хата

в том голубином городке.

Как в полудреме, листопад над сквером.

Ржавеет лето на асфальте сером.

А в просини

над башнями,

над реками —

журавлиный реквием.

С веселой грустью облетают листья

забронзовевших календарных истин.

Осталась память

о минувшем лете,

как юности наследье.

За черным дымом, за депо, за фабрикой

простор синеет налитой, как яблоко,

хоть и грустит

над башнями,

над реками

журавлиный реквием.