Советская поэзия. Том второй

Пахнет темная чаща теплой смолой еловой,

пахнет июльский ветер дальней волной соленой,

солнцем полуденным пахнут ветви сосны суровой,

девичьим тихим дыханьем — мой березняк зеленый.

Если бы стал я незрячим,

если бы ночью туманной

в темные дали чужие меня бы враги увели,

я бы нашел тебя, Родина, по запахам нежным и пряным,

что до меня долетели б от ивовой русской земли.

Я плыву на рыбацком челне,

холодна вода, зелена…

Вы давно лежите на дне.

Отзовитесь, хлопцы, со дна.

Борька Цыган и Васька Пятак,

огольцы, забияки, братцы,

я — Шестина из дома семнадцать,

вы меня прозывали так.

В том жестоком дальнем году,

чтоб не лечь на блокадном погосте,

уезжали вы —

кожа да кости —

и попали под бомбу на льду.

Непроглядна в путину вода,

не проснуться погодкам милым,

их заносит озерным илом

на года,

на века,

навсегда.

Матери бессонны,

когда дети маленькие.

Матери бессонны,

когда дети большие.

Матери бессонны,

когда дети стареют.

О, святая бессонность!

Чем отблагодарить матерей?

Целовать ли им руки, гладить ли белые волосы, —

поливать ли цветы на их ранних могилах?

Не отблагодарим!..

Как солнце не отблагодарим за свет.

Как землю не отблагодарим за зелень.

Не отблагодарим!..

Надо просто что-то хорошее делать,

что-то доброе,

что-то великое делать, —

тогда улыбнутся и заплачут от счастья

матери, наши матери,

живые и мертвые.

Без березы не мыслю России, —

так светла по-славянски она,

что, быть может, в столетья иные

от березы — вся Русь рождена.

Под березами пели, женили,

выбирали коней на торгах;

дорогих матерей хоронили

так, чтоб были березы в ногах.

Потому, знать, березы весною

человеческой жизнью живут:

то смеются зеленой листвою,

то сережками слезы прольют.

Куда соловей исчезает,

отпев по июню? Куда?…

Кто видел его

и кто знает,

как гаснет над рощей звезда?

В июле трава налитая,

грибной и малиновый лес,

но, в летнем тумане растая,

певун несравненный исчез.

Хватил ли он горькое лихо,

свое потеряв божество,

за харчем когда соловьиха

послала на гряды его?

А может, влюбленно и сладко

мечтал он до осени петь,

но, брошен подругой-касаткой,

поклялся не петь уже впредь?

А может, в урочище затхлом,

где льется вино, как вода,

он пропил с бессмысленным дятлом

свой дивный талант навсегда?

Мой голос не соловьиный,

проста моя жизнь и груба, н

о ночью морозной и длинной

приснись мне воочью, судьба!

Приснись в негодующем гуле

иль в славе, звенящей, как медь…

Смогу ли запеть я в июле,

в июле смогу ли запеть?

Пасмурно было, промозгло,

капли, кружа на лету,

белые, как бы из воска,

падали ниц на плиту.

И с подступившей тревогой

я, по кладбищу пройдя,

вышел к реке неширокой,

встал под половой дождя.

Поле озимое ровно,

дождь превращается в снег…

Дивная Анна Петровна,

нежный его человек!..

И без особого толка

в памяти я ворошил

образы тех, что недолго,

но сумасшедше любил.

Чем уж рассказ ни дополни,

только одно оттени, —

как озарения молний,

были те краткие дни.

…Вымокший под ледяными

струями, думал тогда:

был я счастливым —

лишь с ними,

все остальное —

езда

в бричке, с лошадкой послушной,

чинно, а не во весь дух,

мимо толпы равнодушной

и любопытных старух.

Чем дальше ухожу от даты

нелепой гибели твоей,

тем больше, в чем-то виноватый,

жду добрых от тебя вестей, —

то в чьем-то постороннем взгляде,

то в чьей-то фразе обо мне…

Не оставляй же, бога ради,

меня с бедой наедине.

Задумайтесь:

это ведь счастье, что вы живете.

Задумайтесь:

это ведь счастье, что вы творите.

Оно, конечно, может быть полным,

если вы честны.

Время от времени нужно

душу свою очищать

так, как чердак иль подполье

мы очищаем от хлама:

выкинуть ветошь страстей,

медную рухлядь гордыни

и себялюбья зерцало

в трещинках паутинных,

и невоздержанности

позеленевший сосуд…

В чистой и ясной душе

вдруг я услышу, смятенный,

как зажужжала пчела,

мед собирая…