Советская поэзия. Том второй

Ты думаешь:

принесу с собой

усталое тело свое.

Сумею ли быть тогда с тобой

целый день вдвоем?

Захочу рассказать о смертном дожде,

как горела трава,

а ты —

и ты жила в беде,

тебе не нужны слова.

Про то, как чудом выжил, начну,

как смерть меня обожгла,

а ты, ты в ночь роковую одну

Волгу переплыла.

Спеть попрошу,

а ты сама

забыла, как поют.

Потом

меня

сведет с ума

непривычный уют.

Будешь к завтраку накрывать,

а я усядусь в углу.

Начнешь,

как прежде,

стелить кровать,

а я

усну

на полу.

Потом покоя тебя лишу,

вырою щель у ворот,

ночью,

вздрогнув,

тебя спрошу:

— Стой! Кто идет?!

Нет, не думай, что так приду.

В этой большой войне

мы научились ломать беду,

работать и жить вдвойне.

Не так вернемся мы!

Если так,

то лучше не приходить.

Придем — работать,

курить табак,

В комнате начадить.

Не за благодарностью я бегу —

благодарить лечу.

Все, что хотел, я сказал врагу.

Теперь работать хочу.

Не за утешением —

утешать

переступлю порог.

То, что я сделал,

к тебе спеша,

не одолженье, а долг.

Друзей увидеть,

в гостях побывать

и трудно

и жадно

жить.

Работать — в кузницу,

спать — в кровать.

Слова про любовь сложить.

В этом зареве ветровом

выбор был небольшой.

Но лучше прийти

с пустым рукавом,

чем с пустой душой.

Нам не речи хвалебные,

нам не лавры нужны,

не цветы под ногами,

нам, пришедшим с войны.

Нет, не это.

Нам надо,

чтоб ступила нога

на хлебные степи,

на цветные луга.

Не жалейте,

не жалуйте отдыхом нас,

мы совсем не устали.

Нам — в дорогу как раз!

Не глядите на нас с умилением,

не

удивляйтесь

живым.

Жили мы на войне.

Нам не отдыха надо и не тишины.

Не ласкайте нас званьем:

«Участник войны»!

Нам —

трудом обновить

ордена и почет!

Жажда трудной работы

нам ладони сечет.

Мы окопами землю изрыли,

пора

нам точить лемехи

и водить трактора.

Нам пора —

звон оружья

на звон топора,

посвист пуль —

на шипенье пилы

и пера.

Ты прости меня, милая.

Ты мне жить помоги.

Сам шинель я повешу,

сам сниму сапоги.

Сам тебя поведу,

где дома и гроза.

Пальцы в пальцы вплету,

и глазами — в глаза.

Я вернулся к тебе,

но кольцо твоих рук —

не замок,

не венок,

не спасательный круг.

Я живу на Песчаной,

приходите ко мне!

Снег и снег величавый

кружится в вышине.

Снег и снег, снег и снег…

Товарищи,

приходите скорей.

Снег оттопайте тающий,

веник есть у дверей.

Я прошел по дорогам

из Москвы в Сталинград,

и теперь я о многом

побеседовать рад.

Нам, товарищи, вместе

надо быть в этот час.

Я дорогою вести

встретил —

вести от вас.

Вести важные плыли

через лес, через степь,

в тех вагонах, что были

с меткой:

«Годен под хлеб».

Грейдер вытерт до лоска,

кони шли и быки,

от вестей на повозках

распирало мешки.

ЗИСы встречные пели,

было весело им,

и рессоры терпели

под зерном молодым.

Проводил меня снова

Сталинград на заре.

Мне не надо иного,

чем земля в сентябре!

Я живу…

Вы запомните.

Приходите, друзья.

Мне без вас в этой комнате

больше просто нельзя.

Я зову вас надолго —

до конца моих дней,

как зовет меня Волга

и поэма о ней.

Собирайтесь от Волги,

от речонки любой,

чистый ветер тревоги

захватите с собой.

Отогрева, обдува

жду от ветра того.

Очень надо обдумать

мне себя самого.

Снег, товарищи.

В инее

стекла окон моих.

Что-то очень уж зимнее

нанесло на двоих.

Где сегодня летаете?

Приходите ко мне,

отдышите, оттайте

иней тот на окне!

Нет памяти у счастья.

Просто нету.

Я проверял недавно

и давно.

Любая боль оставит сразу мету,

а счастье — нет.

Беспамятно оно.

Оно как воздух — чувствуем и знаем,

естественно, как воздух и вода.

Вот почему

и не запоминаем,

и к бедам не готовы никогда.

О счастье говорить —

и то излишне.

Как сердце — полагается в груди,

пока не стиснет боль, оно неслышно

и кажется — столетья впереди.

Удивлена ты:

я смеюсь, не плачу,

проститься с белым светом не спешу.

А я любую боль переиначу,

я памятью обид не дорожу.

Беспамятное счастье я не выдам,

мы — вдох и выдох,

связаны в одно.

Нас перессорить

бедам и обидам —

меня и счастье —

просто не дано.

Из глины он тебя лепил,

податливую, словно глина.

А я тогда еще любил

легко,

доверчиво,

старинно.

Он убеждал тебя, что ты

не то, что есть.

Ты замирала.

Свои кудряшки подбирала,

меняла детские черты.

Он поправлял рукою позу,

корпел, неловкий ученик,

и из поэзии на прозу

переводил тебя в тот миг.

Ты в восхищении застыла.

Лепил он, лестью заманя.

Ты незаметно уходила

и от себя

и от меня.

Хотела крикнуть,

но смолчала.

Была сладка тебе беда.

Ты все тончала и мельчала —

и растворилась без следа.

Вот выставлена.

Ну и что же?

Да это вовсе не она.

Изображенье у окна

с той, выдуманной мной, не схоже.

Ни в чем ее не нахожу,

легко смеюсь стряпне бездарной

и мимо кошечки базарной

так равнодушно прохожу.

Та, что любил, — в моей судьбе,

я выдумал ее, как сказку.

А эту

гипсовую маску

посмертную —

возьми себе.