Советская поэзия. Том второй

О мертвых мы поговорим потом.

Смерть на войне обычна и сурова.

И все-таки мы воздух ловим ртом

При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,

В сырой земле выкапываем яму.

Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас

Остался только пепел, да упрямо

Обветренные скулы сведены.

Трехсотпятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулеметы…

Вот это место. Здесь он умирал —

Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,

Не дотянул бы он и до рассвета.

Он не нуждался в помощи ничьей.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас, и молча ждал конца,

И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошел с лица,

Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.

Запри все чувства сразу на защелку.

Вот тут и появился соловей,

Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,

Как будто настежь вырвавшись из плена,

Как будто сразу обо всем забыл,

Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.

Как будто бы еще едва означась,

Здесь рядом с нами возникал другой

В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тек песок.

К воде тянулись корни у обрыва,

И ландыш, приподнявшись на носок,

Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута. Задымит сирень

Клубами фиолетового дыма.

Она пришла обескуражить день.

Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье. Перекосит рот

От сердца раздирающего крика, —

Но успокойся, досмотри: цветет,

Цветет на минном поле земляника.

Лесная яблонь осыпает цвет,

Пропитан воздух ландышем и мятой…

А соловей свистит. Ему в ответ

Еще — второй, еще — четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.

И где-то возле, где-то рядом, рядом

Раскидан настороженный уют

Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст окрест,

Как будто смерти не бывало места,

Шумит неумолкающий оркестр,

И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,

Ни капли не сочувствуя беде,

С невероятной, яростною жаждой

Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,

Ее крутой, бурлящий водоем.

Мы, кажется, забыли на мгновенье

О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета

Едва коснулся острого лица.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои,

Сказал: «Ребята, напишите Поле:

У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины

Трехсотнятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,

Не доучился, книг не дочитал.

Я был с ним рядом. Я в одном окопе,

Как он о Поле, о тебе мечтал.

И, может быть, в песке, в размытой глине,

Захлебываясь в собственной крови,

Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:

У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест

Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слезы,

И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем

У той поджигородовской березы

Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся дети

Для подвигов, для песен, для любви.

Пусть их разбудят рано на рассвете

Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет

И облака потянутся гуртом.

Я славлю смерть во имя нашей жизни.

О мертвых мы поговорим потом.

В моей беспокойной и трудной судьбе

Останешься ты навсегда.

Меня поезда привозили к тебе,

И я полюбил поезда.

Петляли дороги, и ветер трубил

В разливе сигнальных огней.

Я милую землю навек полюбил

За то, что ты ходишь по ней.

Была ты со мной в непроглядном дыму,

Надежда моя и броня,

Я, может, себя полюбил потому,

Что ты полюбила меня.

Седина отсчитывает даты,

И сквозит тревогою уют.

В одиночку старые солдаты

Песни позабытые поют.

Может, так, а может, к непогоде

Ноют раны у седых солдат.

Песни тоже вроде бы не в моде,

Вроде устарели, говорят.

Может быть, и мы, и песни стары.

Высохла кровавая роса.

Новое под перебор гитары

Новые выводят голоса.

Легкие и свежие. Обиде

Не копиться, не кипеть во мне.

Наши песни спеты в лучшем виде,

Наши песни спеты на войне.

Там, где переходы и завалы,

Рваная колючка на столбах,

Умирали наши запевалы

С не допетой песней на губах.

С не допетой песней умирали,

Улыбаясь солнцу и весне.

И ко мне из неоглядной дали

Песня выплывает в полусне.

Песне что — звенеть на вольной воле,

До звезды вытягивая нить.

Только мне какой-то смутной боли,

Что ни делай, не угомонить.

И не надо! Ты меня не трогай.

У Победы тоже боль своя.

А тебе своей идти дорогой

И с девчонкой слушать соловья.

Он поет. Вовсю поет в подлеске.

Ночь тиха. Вселенная глуха.

Над ручьем пушистые подвески

Осыпает старая ольха.

Звезды затихают в хороводе.

Соловьи выводят соловьят.

Может, так, а может, к непогоде

Нынче ноют раны у солдат.

Был год сорок второй.

Меня шатало

От голода,

От горя,

От тоски.

Но шла весна —

Ей было горя мало

До этих бед.

Разбитый на куски,

Как рафинад сырой и ноздреватый,

Под голубой Литейного пролет,

Размеренно раскачивая латы,

Шел по Неве с Дороги жизни лед.

И где-то там,

Невы посередине,

Я увидал с Литейного моста

На медленно качающейся льдине

Отчетливо

Подобие креста.

А льдина подплывала,

За быками

Перед мостом замедлила разбег.

Крестообразно,

В стороны руками,

Был в эту льдину впаян человек.

Нет, не солдат, убитый под Дубровкой

На окаянном «Невском пятачке»,

А мальчик,

По-мальчишески неловкий,

В ремесленном кургузом пиджачке.

Как он погиб на Ладоге,

Не знаю.

Был пулей сбит или замерз в метель.

…По всем морям,

Подтаявшая с краю,

Плывет его хрустальная постель.

Плывет под блеском всех ночных созвездий,

Как в колыбели,

На седой волне.

…Я видел мир,

Я пол-земли изъездил,

И время душу раскрывало мне.

Смеялись дети в Лондоне.

Плясали

В Антафагасте школьники.

А он

Все плыл и плыл в неведомые дали,

Как тихий стон

Сквозь материнский сон.

Землетрясенья встряхивали суши.

Вулканы притормаживали пыл.

Ревели бомбы.

И немели души.

А он в хрустальной колыбели плыл.

Моей душе покоя больше нету.

Всегда,

Везде,

Во сне и наяву,

Пока я жив,

Я с ним плыву по свету,

Сквозь память человечества плыву.

Я долго думал на рассвете,

Смотря на дальние холмы:

Кто мы? Земли слепые дети

Или самоубийцы мы?

Протоки светлое колено

Дрожало рябью мелких жил.

И белый аист копны сена,

Расхаживая, сторожил.

Тянулось облако на север,

Пересекала тень тропу.

Гудел пчелиным роем клевер,

И рожь готовилась к серпу.

Мир пробуждался без расчета,

На свой, особенный манер.

И треснул выхлоп самолета,

Скрывая звуковой барьер.

За ним тянулся шлейф невесты,

Сбегающей от жениха.

Качался трактор, словно в тесте,

В суглинок врезав лемеха.

Над взгорьем жаворонок звонко

Сорил казенною казной.

Мир открывал глаза ребенка,

Захлебываясь новизной.

Какая ты смешная, право,

Походкой легкою, как дождь,

Чтобы не сделать больно травам,

Почти на цыпочках идешь.

А я оглядываюсь ради

Твоей судьбы, тебя любя,

Мне кажется, что кто-то сзади

Стоит и целится в тебя.

Гремят над землею раскаты.

Идет за раскатом раскат.

Лежат под землею солдаты.

И нет безымянных солдат.

Солдаты в окопах шалели

И падали в смертном бою,

Но жизни своей не жалели

За горькую землю свою.

В родимую землю зарыты,

Там самые храбрые спят.

Глаза их Победой закрыты,

Их подвиг прекрасен и свят.

Зарница вечерняя меркнет.

В казарме стоит тишина.

Солдат по вечерней поверке

В лицо узнает старшина.

У каждого личное имя,

Какое с рожденья дают.

Равняясь незримо с живыми,

Погибшие рядом встают.

Одна у нас в жизни Присяга,

И Родина тоже одна.

Солдатского сердца отвага

И верность любви отдана.

Летят из далекого края,

Как ласточки, письма любви.

Ты вспомни меня, дорогая.

Ты имя мое назови.

Играют горнисты тревогу.

Тревогу горнисты трубят.

Уходят солдаты в дорогу.

И нет безымянных солдат.

Стихи, стихи, бойцы моей души.

Моя победа и моя отрава.

Забвенья и сомненья камыши…

И под обстрелом стонет переправа.

Что ждет тебя на дальнем берегу? —

Неведомо перегорелым нервам.

Сквозь тину и болотную кугу

Какое слово выберется первым?

Но ты жива, поэзия, жива!

Как тот приказ в фельдъегерском конверте,

Всегда твои нуждаются слова

Не в чем-нибудь, а в подтвержденье смертью.

Ты весь огонь берешь себе на грудь,

И, свет зари перемежая тенью,

Твоей Свободы выстраданный путь

Проходит через гибель к воскресенью.